Зг.: Василий Иванович Алчевский. К 75-летию со дня рождения
Ист.: журнал «Театр», 1979, № 8
Рб.: Рампа и жизнь
Авт.: А.Иняхин

Алчевский был актером мягким и лиричным. «Бархатный комик». Этим он отличался от Ярона, Аникеева и, уж конечно, от Володина с его бесшабашной народностью и темпераментной простотой. В характерах, созданных Алчевским, ирония смешивалась со слезой. В его голосе постоянно что-то «журчало»: то ли прощения хотел человек попросить, то ли пожаловаться. Казалось, что, созрев где-то на грани веков, он неожиданно для самого себя попал в новое, неведомое время, к которому пытался приспособиться суетливо и бездумно. Его сфера — неуловимый «ретроюмор», а участь - быть милым анахронизмом.
В манерах графа Лососиноостровского из оперетты Ю. Милютина «Цирк зажигает огни» иногда проскальзывала этакая томная небрежность. Пристроившись на веранде ресторана за столиком, пока никто не видит, он наливал рюмочку ликера и, мурлыкая «Снился мне сад», устраивал себе маленький праздник. Бесприютная «вертинская грусть» романса в сочетании с жалкими, ворованными радостями создавали исчерпывающую картину жизни, абсолютно никому не нужной. Но жалеть этого авантюриста-неудачника вовсе не хотелось, ибо глуп он был, брезглив, злопамятен и хитер. Жалил исподтишка. Вообще зудело в нем что-то по-комариному злобное, ядовитое, настырное и предательское.
Зато когда в «Веселой вдове» Легара женоненавистник, трезвенник и ханжа Никош, «официальное лицо» в посольстве с правами привратника, пускался во все, тяжкие и, накурившись сигар, напившись до наглости, пославши к чертям мечту о собственном бессмертии, выбегал на поклоны под руку с балериной из «Максима» — за него радовались от души. Человек заморенный, глуповатый, но симпатичный, вкусив от запретного плода, пытался, пусть наивно, начать жить полнокровно.

Вообще героям актера не чужда была социальная конкретность: в его Клякушеве («Самое заветное» В. Соловьева-Седого) много было яду, страсти и тупости прирожденного бюрократа и демагога. А вот Ахмет из «Севастопольского вальса» К. Листова или Франсуа из кальмановской «Фиалки Монмартра» были готовы за друзей пойти в огонь и воду.
Милые, добродушные и лукавые герои Алчевского достойно выдерживали аналогии с вечным персонажем Чаплина. И дело здесь было не столько во внешнем сходстве, сколько в способности испытывать боль и заботу о другом человеке.
В искусстве и в жизни Алчевский оставался неизменно и глубоко принципиален. Это был человек неожиданно твердый и серьезный, предпочитавший ясность, порядок и преимущества «дистанции»: возможность говорить и действовать с предельной вежливостью, но независимо и последовательно. Это поведение, контрастное логике его собственных сценических персонажей, было вполне обоснованным проявлением диалектики: жизнь жизнью, а праздник праздником...
Свое сценическое бытие Василий Иванович Алчевский праздновал радостно, самозабвенно и изобретательно.
В знаменитой постановке «Вольного ветра» в 1947 году играл Филиппа, одного из двух неунывающих моряков, чей дуэт «Вот что должен знать матрос» с легкой руки Алчевского и Карпова стал, можно сказать, классическим.
В этом спектакле оперного размаха, драматически насыщенном и несколько мрачном по колориту, на долю актера выпала роль добросовестного оптимиста, практически вся комедийная нагрузка, и осуществлял он эту задачу легко, радостно, с присущим ему лиризмом, который, казалось бы, трудно было заподозрить в завсегдатае портового кабачка. Но щемящая грусть снова звучала — неожиданно и упрямо — в первой части прелестного квартета «Толь мотив не тот, толь года не те...», где партнерами морских волков были не кто-нибудь, а Бах и Бравин.
Кстати, о возрасте: Алчевский вообще мало играл молодых героев. Даже его Яшка-буксир из «Белой акации» Дунаевского оказывался «человеком на излете», в чем для исполнителя, игравшего сатирический характер, был свой секрет: наглый, трусливый спекулянт уже мало что мог предложить даме сердца, кроме пресловутых конфет «Тузик» и своей явной, многозначительной и бесполезной «бывшести». Вообще в прошлом этой дряни было нечто трагикомическое и «роковое» — какой-нибудь «Союз меча и орла». Стар был и Пеликан из «Принцессы цирка» И. Кальмана — хранитель традиций уютного ресторанчика («Свежего и вкусного не обещаем, а дорогое будет!»), тихо, но настойчиво влюбленный в хозяйку (О. Власова), которая благосклонно позволяла себя обожать. В этой совсем далекой, чуть намеченной теме роли актер был доказателен, интеллигентен и по-своему смел: добродушно-ворчливые перепалки милых стариков завершались лихим каскадным номером, в котором замечательные мастера жанра могли, пожалуй, «замучить всех чертей».

На высочайшем уровне мастерства, логики и остроумия сыгран был им князь Франческу из легаровского «Графа Люксембурга». Ставшие обязательными аналогии с князем К. из «Дядюшкина сна» Достоевского абсолютно правомерны и доказательны. Но идея женитьбы князя — Алчевского была идеей детской по простодушию и наивности, а всяческие его притязания, в силу законов жанра имели вид открыто комичный и безобидный. «Игра в женитьбу» кончилась лихой полькой, веселой памятью о собственной бурной молодости. Но в этом «комнатном» комизме оставалась зона тоски, тоски подспудной, недемонстративной, но от этого не менее щемящей. «У меня хватило энергии только на то, чтобы родиться» — не без грусти размышлял князь и, развивая эту глубокую мысль, сознавался: «Душа у меня фокстерьера, а вот ноги таксы...».
Стиль Алчевского был самобытен, обаятелен и незаносчив. Лирика не густа, нередко прихотлива и всегда интеллигентна. Этот весьма тонкий творческий мир, однако, был нерушим, ясен и по-своему упрям.
В сложный и затянувшийся период творческой перестройки театра Алчевскому дела не нашлось. Он ушел на эстраду, но в оперетте «как таковой» все ж сыграл свою историческую роль — остался Алчевским.

Дальше