Фантастические воспоминания Роз:
|
Я видела
спектакль году в 79 или 80-м и позже.
Татьяне Ивановне было тогда уже…впрочем, это неважно. На сцене была потрясающая,
нахальная, вульгарная и уморительно смешная девчонка с лондонского «дна». Костюм
– драная клетчатая юбка, вязаные чулки, громоздкие башмаки, вытянутая шаль,
претензиозные нелепые перчатки и невообразимая шляпа в виде цветочного горшка
– делал ее толстенькой и неуклюжей. Она двигалась походкой гориллы (правая рука
и правая нога одновременно), поминутно шмыгала носом, гнусавила совершенно непотребным
манером неприличные фразы - это было потрясающе! Ее, действительно, хотелось
засунуть в мусорный бак :), ей невероятно подходили эпитеты Хиггинса «капустная
кочерыжка» и «куча тряпья»… В ней не было ничего от Татьяны Шмыги.
Разве что… Татьяна Ивановна хрюкала, гундосила, со смаком произносила на весь зрительный зал: «Подумаешь, какое г…но!» - и при этом демонстрировала море обаяния. Оно рождалось из улыбки, хитрой, лукавой и очаровательной одновременно. Поэтому, когда Элиза улыбалась, Хиггинс (Г. Гринер, А. Горелик) просто терял на минуту дар речи.
Татьяна Ивановна нашла для Элизы очень интересный говор: она тянула ударные гласные, произнося их в нос, и заглатывала окончания слов. При этом как бы еще нарочно утрировала эти особенности, словно показывая Хиггинсу язык. Особенно, когда последний начинал закатывать глаза, демонстрируя свое презрение.
Надо сказать, оба Хиггинса - и Гринер, и Горелик - выглядели в спектакле МТО гораздо интереснее, чем герой английского фильма (лично мне тамошний герой совсем не нравится), и, по-моему, были точнее в трактовке образа. Хиггинс все-таки английский джентльмен, хоть и не совсем джентльмен:). Едва ли он должен быть карикатурен, подчеркнуто неряшлив, простоват и слегка идиотичен – это я о фильме. У А. Горелика обаяния было море. Уже немолодой, полноватый, он был красив и пластичен. Немножко избалованный женским вниманием, немножко великовозрастный маменькин сынок, немножко лукавый и самодовольный, но определенно умный и проницательный. В нем был тот самый лирический подтекст, который выдавал невольные чувства героя: он следил за успехами Элизы, и в его глазах сквозило восхищение, удовольствие, нежность. Произносимые им грубоватые слова и снисходительный тон противоречили выражению глаз, и игралось это очень тонко.
 |
Честно скажу, в моих глазах Зоя Леонидовна проигрывала, по сравнению со Шмыгой. Хотя она была красавицей: копна белокурых волос, огромные зеленые глаза, правильные черты лица, высокая стройная фигура…повадка немного хищная, эдакая тигрица (кстати, об ассоциациях:)). Не совсем типаж Элизы, не правда ли? Она старалась не походить на Татьяну Ивановну, смещала акценты в роли, играла не лукавство, а сильный характер, была даже несколько жесткой в своем остроумии. В речи она изображала какой-то логопедический дефект: у нее все шипящие звуки напоминали звук «ща» - это звучало не совсем удачно. Но пела превосходно, у нее было красивое, очень сильное сопрано, почти оперного звучания. Между прочим, Иванова исполняла все классические партии в МТО: Сильву, Марицу и т. д.
У обеих исполнительниц роли Элизы отлично получалось преображение из цветочницы в леди – но, наверное, заключительную часть пьесы вообще играть легче? А самыми интересными были эпизоды в середине спектакля. Когда, например, шел урок фонетики.
 |
Элиза сидит между двумя джентльменами и, как попугай, повторяет: «Чашка чаю, чашка чаю…» В руках у нее два блюдца с пирожными, с которых джентльмены ложечками отламывают себе по кусочку сладости и отправляют в рот. Элиза подпрыгивает на месте, крутит головой, с жалобным выражением лица твердит ненавистную фразу…Наконец, Хиггинс и Пикеринг затевают спор по поводу каких-то фонетических тонкостей, распаляются, входят в раж… Элиза тем временем быстро ставит одно блюдце на колени и запихивает себе в рот оба пирожных. Пикеринг застывает посередине фразы: «А она ест!» Элиза зажимает рот руками и одними глазами смеется.
Невероятно смешной была сцена, где недоученная Элиза впервые выходит в свет. Стильно одетая, прямая, как палка, с музыкальными интонациями в вызубренных фразах, девушка выглядит, как зомби, до того момента, пока разговор не заходит об инфлюэции. Следует резкий выдох – словно сдулся резиновый шарик, лицо Элизы приобретает осмысленное и лукавое выражение и...! «Вот и моя бабушка, говорят, померла от инфлюэнции. А я так думаю, что бабку просто укокошили!» Ну, и так далее. Все участники сцены, помнится, играли ее с удовольствием и большим юмором. У А.Степутенко-Фредди было очаровательно идиотское выражение восторга на лице, замечательная О. Власова (мама Хиггинса) искренне веселилась, сохраняя серьезное выражение лица, а изображение шока на остальных лицах было таким преувеличенно-ханжеским! Хотя, в целом, второстепенные роли запомнились мне неважно, возможно, спектакль был поставлен так, что они не играли там особой роли (пардон за тавтологию:). За одним исключением.
Роль Альфреда Дуллитла исполнял А. Ткаченко. Да, фактура у него была как раз голубевская, но как он играл! Умный, наглый, прижимистый, жизнелюбивый, самоироничный, яркий его герой был украшением спектакля. Забавно была обыграна его «профессия». Во время визита Дуллитла в дом Хиггинса он все время норовил подойти поближе к джентльменам, что-то им втолковывая. А джентльмены тут же шарахались в сторону, отмахиваясь носовыми платками и зажимая носы. А как Ткаченко танцевал – при его-то грузности! Он казался пестрым мячиком в руках у шустрого ребенка: легко вскидывал ноги, мягко и гибко двигался всем корпусом. И каким комичным он оказывался в конце второго действия в роли новоявленного миллионера! Его лицо превращалось в жалобную гримасу, он не знал, куда девать руки, хорохорился, но видел из этого невыносимого положения лишь один выход: напиться – и как следует:).
 |
И еще стоит описать финал спектакля. У Б. Шоу пьеса заканчивается самоуверенной репликой Хиггинса: никуда, мол, она не денется! В фильме тоскующий главный герой обнимается с фонографом, из которого несется голос Элизы. А в спектакле ТО Элиза возвращалась к своему Пигмалиону. Она некоторое время наблюдала за страданиями героя, а потом вставляла в нужный момент реплику: «Я вымыла лицо и руки, прежде чем прийти сюда». Хиггинс застывал, затем поворачивался к ней: «Элиза, а где, черт возьми, мои ночные туфли?» Минутная пауза – и Элиза выходила из комнаты. Хиггинс морщился и хватался за голову. И тут снова появлялась Элиза с тапками в руках. И тогда он выхватывал тапки из ее рук, отшвыривал их в сторону и крепко сжимал ее руки в своих. Незначительный жест казался объятием благодаря выражению глаз обоих – но тут опускался занавес, предоставляя зрителю домыслить дальнейшую последовательность событий:).
Постановка казалась почти идеальной. Пожалуй, единственным, что вызывало нарекания, была сценография. Спектакль был решен преимущественно в черно-белом цвете, и это утомляло практически так же, как нынешний черный задник в «Сильве». Кстати, во втором действии там тоже появлялись разные цвета, но и они уже воспринимались тусклыми. И еще в костюмах был перебор с вертикальными полосами, это тоже резало глаз. А вот белое платье Элизы для бала было выполнено великолепно, и необычайно шло обеим героиням.
Микрофонов,
конечно, не было. Но не было и такого мощного оркестра, а музыкальные номера
звучали здорово. Я уже не говорю о красивых ариях, вроде «Я танцевать хочу»
и «Здесь в вечерний час», Татьяне Ивановне и Степутенко. Но и оба Хиггинса великолепно
пели: между прочим, последняя ария «Я так привык к ее глазам» требует хорошего
вокала…
В общем, на спектакль я ходила с цветами. Да и не я одна:).
19/04/2005
Из
книги В. Марон "Тайны кулис Московской Оперетты"
Из книги Т. И. Шмыги "Счастье мне улыбалось"
Из книги Е. Фальковича "Татьяна Шмыга"
